I Я никогда не любил мистера Хатчинсона. С того дня, как я переехал в дом на Слоун-стрит - а с тех пор прошло уже лет семь - и впервые увидел его, в моей душе зародилась странная неприязнь, объяснений которой я не мог найти все эти годы. Собственно, я и познакомился с ним едва ли не через полгода после того, как въехал в свою новую квартиру в одном из старых кварталов Лондона. Дело в том, что сосед мой был, видимо, серьезно болен и поэтому почти никогда не выходил за двери своего скромного двухкомнатного обиталища. Да и выходил – не совсем точное слово для этого, потому что он, как говорили соседи, вот уже много лет был прикован к инвалидной коляске. Всю еду и необходимые предметы ему за дополнительную плату приносила прямо в комнату горничная хозяйки дома, и я всегда замечал, с какой поспешностью она покидала жилище старика. Да, мистер Хатчинсон был стар, очень стар. Я не мог на глаз определить его возраст, но был уверен, что он прожил на этой земле немногим меньше века. Во всяком случае, как говорили старожилы дома, когда он въехал в него, а это случилось около двадцати лет назад, он уже перешагнул тот рубеж, за которым даже самые вежливые люди не могли бы назвать его хотя бы пожилым. Его высохшая кожа была изрыта глубокими морщинами, на голове не было ни одного темного волоса, а на лице его лежала тяжкая печать времени – выражение, присущее только людям, прожившим на земле слишком долго и повидавшим слишком много. Старик почти не передвигался сам, но я знал, что он все-таки мог с трудом ходить по квартире, хотя это и стоило ему неимоверных усилий. Он также редко разговаривал, и если способности перемещаться в пространстве без посторонней помощи его лишило время, то проблемы с речью, по слухам, были следствием какого-то давнего несчастного случая – кажется, пожара. Не я один отличался настороженным к нему отношением. Все жильцы дома старались встречаться с ним как можно реже, и, когда болела горничная, никто не хотел носить еду ему в комнату. Он почти всегда молчал и редко появлялся на людях, но в его глазах было что-то такое, что отталкивало от него окружающих. Отталкивало… Я же всегда испытывал к нему какое-то непреодолимое отвращение, не лишенное, однако, примеси жалости. Кроме того, мне посчастливилось стать его соседом по этажу, и я был одним из тех страдальцев, которым приходилось общаться со стариком и помогать ему чаще остальных. Что-то мерзкое было в нем – или вокруг него. Я и сам долгое время не знал, за что же я так его ненавижу. Может быть, причиной тому было странное выражение его морщинистого лица, похожего на отвратительно застывшую насмехающуюся маску, или то, что иногда – я замечал это – мелькало в его глазах, и я не мог это описать, а может быть и еще что-то… Одной из причин – я понял это позже – были книги. Они занимали целую комнату в его квартире, причем большую комнату, и несмотря на беспомощность старика, они находились в отличнейшем состоянии и всегда были расставлены по полкам с особой тщательностью. Их было море, в котором попадались, конечно, интересные экземпляры, например, справочники по археологии, которой я занимался профессионально вот уже восемь лет после окончания университета, но большинство из них – да что там большинство – почти все! – являли собой предметы странные и на мой взгляд бесполезные. Это были старые, пожелтевшие и рассыпающиеся прямо в руках – однажды я пробовал пролистать несколько из них – книги по эзотерике и оккультным наукам, если эта область человеческого «знания» вообще имеет право называться наукой. Да, тогда я еще так считал… Большинство этих книг представляли собой, на мой взгляд, образцы редкостно ненужной макулатуры, и только некоторые могли иметь какую-то – антикварную – ценность. Многие книги, как я успел заметить, практически не содержали в себе «научных» трудов в области эзотерики, а являлись просто сборниками различных текстов – возможно, заклинаний – на неизвестных мне языках, хотя род моих занятий и подразумевал под собой наличие обширной языковой подготовки - и странных знаков, которыми были испещрены страницы отдельных экземпляров. Возможно, подумал я тогда, это были словари каких-то древних оккультных символов. Они распространяли вокруг себя такой затхлый мерзкий запах старья и сухой пыли, что мне зачастую было просто неприятно заходить в эту импровизированную библиотеку. На нескольких экземплярах книг старика мне удалось заметить встречающийся довольно часто странный символ – что-то вроде пятиконечной звезды, вписанной в окружность, по краям которой располагались надписи на опять же неизвестном мне языке. В центре же окружности и самой звезды было нарисовано некое подобие человеческого глаза. Что-то похожее я видел на картинках, изображающих египетские иероглифы, но, по правде говоря, в этом я разбирался не очень хорошо. Когда я в первый раз заметил этот символ на обложке одной из книг, которая лежала в то время на письменном столике в библиотеке мистера Хатчинсона, мне показалось, что я уже где-то встречал его. Только парой дней позже, когда я снова зачем-то зашел к старику, я понял, где: один из таких символов был нарисован в центре массивного дубового стола, который стоял прямо посередине комнаты, где жил старик, а второй я заметил чуть позже - еле видный, он был нарисован мелом на оконном стекле. Я спросил своего соседа, для чего был предназначен этот знак, но он не ответил. Тогда он еще не знал, что некоторое время спустя ему все же придется это сделать, а мне - поверить в его рассказ. Да и поверил я не сразу – слишком невероятным казалось все то, что он поведал мне незадолго до того, как его нашли мертвым на лестнице у двери его квартиры. Но и тогда в моей голове еще долго не могла поместиться мысль о том, что все, услышанное мною тогда – правда. Только теперь, после того, как мы с коллегами вернулись с археологических раскопок в районе Д., я осознал жуткую реальность того, что в ту ночь казалось мне бредом выжившего из ума ветхого старца. Именно это послужило причиной того, что я нахожусь теперь здесь и пишу этот дневник, чтобы хоть как-то привести в порядок мысли, бьющиеся в конвульсиях в моем мозгу с тех самых пор, как я увидел… Врачи утверждают, что я серьезно болен – я не протестую. Ни один человек не смог бы, увидев то, что видел я, остаться здоровым. И я не могу сказать, что не согласен с причиной моего пребывания здесь. Мне нужно время, нужно спокойствие и нужна защита, потому что теперь я знаю, что старик не лгал. Упав с инвалидной коляски, он сломал себе шею – кажется, к такому выводу пришла полиция. И только я знаю… знаю, что убило его… II Глен Эпплтон резко захлопнул тетрадь, которую он держал в руках, и погасил настольную лампу. “Вот, кажется, началось!” – раздраженно пробормотал он себе под нос. От долгого напряжения и яркого света у него заболели глаза. Он поставил локти на стол и прикрыл веки ладонями. Так он просидел минут пять, а затем встал, подошел к окну и закрыл его. Был конец августа, ночи стали холодными, и сидеть возле открытого окна стало уже небезопасным, если только он не хотел схватить простуду. А ведь он не хотел. Глен, молодой человек, только что закончивший отделение психиатрии факультета психологии С. университета, проходил практику в одной из психиатрических лечебниц Лондона, и вследствие его постоянного контакта с людьми, болеть ему было никак нельзя. Последние пару недель ему, правда, не приходилось заниматься с несколькими пациентами сразу. Эпплтону – помимо доктора, конечно, - поручили наблюдать за недавно поступившим в клинику больным с тяжелой формой нервного расстройства – за неким Робертом Эшли. Как говорилось в истории болезни, приступ расстройства наступил у мистера Эшли не так давно, и до этого никаких признаков помешательства тот, по свидетельству его родственников и знакомых, не проявлял. Однако в клинику он был доставлен в крайне тяжелом состоянии, никого не видел и не узнавал, и только все время бормотал себе под нос что-то непонятное. Через несколько дней пребывания в лечебнице ему стало заметно лучше, но иногда по ночам у него случались истерические припадки, и тогда он плакал и кричал что-то об огромной черной птице, которую он видел на ветке дерева возле своего окна. Никто из врачей и дежурных ее не замечал, однако пациент утверждал, что птица эта прилетает почти каждую ночь, и, садясь на одну и ту же ветку, подолгу смотрит в его окно, и это нагоняет на него приступы безумного и неконтролируемого ужаса. Кто-то из врачей высказал предположение, что эта птица является скорее всего обычным вороном, однако Эшли утверждал, что по величине она намного больше любого ворона, которого он может себе представить. После нескольких подобных припадков Эшли попросил у доктора принести ему кусок мела. На окне своей палаты, в которой он находился один, он нарисовал странный символ, прикасаться к которому никому не разрешал. Глену этот символ напоминал обычную пентаграмму в круге, которую он часто видел в дешевых фильмах ужасов. Он не был силен в оккультизме и не знал назначения этого знака и помнил только, что по краям его находились какие-то письмена на неизвестном языке, а в центре пентаграммы было нарисовано еще что-то, что – он не разглядел. Эпплтон решил, что парень – а мистеру Эшли было не так уж много лет, кажется, около тридцати двух, - тронулся рассудком на почве увлечения мистикой и прочей ерундой, в которую сам Глен, как будущий врач, никогда не верил. Родственники Эшли – его мать и сестра – в один голос утверждали, что он никогда прежде не интересовался подобными вещами, ровно до того момента, когда трагически погиб какой-то знакомый ему старик. Роберт Эшли вел дневник. Он начал вести его не так давно – около пары месяцев назад, когда он еще находился дома, в здравом уме и твердой памяти. Попав в клинику, он упросил свою сестру, которая и привезла его в больницу, найти дневник в его квартире и принести ему в палату. Эшли никому не показывал этот дневник, и по ночам прятал его под своей подушкой. Однако вчера ночью ему стало совсем плохо, хотя ранее казалось, что больной постепенно шел на поправку.. Он лежал на своей кровати и бредил, и единственное, что можно было разобрать были невнятные обрывки фраз: “Он!.. Оно… Большая, черная… она смотрит… это оно…” Иногда он повторял и другие слова, но их нельзя было разобрать. Лечащий врач мистера Эшли наконец-то добрался до дневника своего пациента, и, прочитав, решил передать его своему ассистенту – молодому практиканту Глену Эпплтону. Дневник этот словно представлял собой наглядное пособие для начинающих психиатров, каким и был Эпплтон. Постепенное помутнение рассудка хозяина дневника идеально прослеживалось в каждой новой его записи. И вот, однажды вечером, придя домой после не очень напряженного трудового дня – коллеги Глена жалели его и не заставляли перетруждаться, - молодой человек уселся за свой письменный стол, включил настольную лампу и принялся читать. Конечно, он догадывался, что он прочитает на страницах этой потрепанной темно-синей тетради, но когда он в действительности дошел до описания суеверных ужасов, которые, хотя и казались Глену смехотворной детской выдумкой, смогли искалечить психику молодого здорового мужчины, лицо его презрительно сморщилось: “Вот, кажется, началось!”. Но читать дальше было необходимо, и он продолжил это занятие. III Дженнифер Хейз, молодая женщина лет двадцати шести и по совместительству одна из смотрительниц Египетского зала Британского музея, не была красавицей в полном смысле этого слова, однако ей нельзя было отказать в той степени женской привлекательности, которую мужчины чаще всего именуют ”чертовщинкой”. Невысокого роста, стройная, с большими серыми глазами, вызывающе яркой улыбкой и роскошной копной темно-каштановых волос, она никогда не могла пожаловаться на отсутствие мужского внимания. Но сегодня она выглядела особенно эффектно еще и потому, что вечером после работы ей предстояло свидание с ее новым кавалером. Дженнифер посмотрела на часы – стрелки показывали еще только без четверти восемь. Сегодня она задержалась – было много работы, - но к половине девятого ей нужно было появиться на Трафальгар-сквер, прямо около Нельсонской колонны. Конечно же, она и не подумает прийти ровно к половине – без двадцати девять будет самым ранним сроком ее появления в назначенном месте, но для того, чтобы успеть туда как раз к этому времени, Дженнифер необходимо будет уже в начале девятого покинуть свое рабочее место. Девушка огляделась вокруг себя – надо будет, пожалуй, еще раз осмотреть зал перед уходом, ведь завтра здесь откроется новая выставка, посвященная истории и искусству древнего Египта: рекламные плакаты давно манили лондонцев и гостей города заглянуть в сокровищницу древней цивилизации, и Дженнифер будет ответственной за то, чтобы все прошло гладко, ведь ее смена была последней перед открытием выставки. В залах уже почти никого не было, многие из них закрывались раньше остальных, и остальных смотрителей вряд ли можно было застать в музее. Дженнифер обошла зал по периметру, проверяя, все ли в порядке, нет ли случайных трещин на экспонатах или пыли, осевшей за день на витринах. Около небольшого саркофага, который попал на выставку одним из последних, девушка остановилась. Насколько ей было известно, саркофаг этот не был привезен из Египта, но найден при недавних раскопках где-то на юге Англии, однако было установлено, что предмет сей все же относился именно к тому периоду истории страны, которому и была посвящена новая выставка. Должно быть, когда-то саркофаг этот, бесспорно имевший своей родиной Египет приблизительно середины четвертого тысячелетия до нашей эры, принадлежал состоятельным англичанам – иначе как он мог попасть в Англию, - но затем каким-то образом был утерян и, пролежав некоторое время теперь уже в английской земле, был найден несколько месяцев назад где-то в районе Д. Дженнифер немного раздражал этот саркофаг, и она не могла объяснить, почему. Возможно, ей не нравился его цвет – серый и грязный, словно бетонный, резко отличающийся от цвета тех экспонатов, которые ей приходилось видеть ранее, и которых она, к слову сказать, за время своей работы в музее повидала немало; возможно, размер гроба – слишком маленький для взрослого человека, но слишком большой для ребенка, и к тому же форма его не была похожа на форму, присущую такого рода предметам, а может быть, ей не давал покоя знак, вырезанный на его крышке: нечто, напоминающее одновременно средневековую европейскую пентаграмму и древний египетский Глаз Гора, окруженный символами, которые исследователи пока не смогли расшифровать. Знак этот пробуждал в душе Дженнифер какие-то смутные ассоциации с книгами по археологии и истории Древнего Египта, которые ей в огромном количестве пришлось проштудировать в университете, и одновременно напоминал ей о глупых фильмах ужасов, где подобные пентаграммы – правда, без Глаза – использовались во множестве. В любом случае, к этому предмету она испытывала определенную неприязнь. Затем она прошла дальше, осмотрев и другие экспонаты выставки, и, удовлетворенная осмотром, направилась к выходу из зала. Еще раз оглянувшись на пороге, Дженнифер повернула выключатель света. Оказавшись в непривычной для глаз полутьме, она на мгновение потеряла ориентацию в пространстве. В этот момент за ее спиной раздался слабый шорох. “Здесь кто-то есть?” – спросила девушка. Кто мог оказаться в зале, если она только что обошла его, проверив все уголки? “Должно быть, показалось,” – подумала она и направилась было к двери, однако звук повторился – на сей раз сомнений в этом не было. Дженнифер стало не по себе. Она попыталась включить свет, но с ужасом обнаружила, что выключатель не работает. Зрение ее, однако, уже успело привыкнуть к музейному полумраку, и она нащупала кнопку сигнализации – на всякий случай не помешало бы вызвать охрану, мало ли, какой сумасшедший мог тайком пробраться в музей и отсиживаться где-нибудь в углу за одной из витрин. Сигнализация не сработала. Часы показывали уже двадцать минут девятого. Девушка занервничала – так сильно опаздывать на свидание ей все-таки не хотелось. “Скорее всего, просто упал со стены один из плакатов, - подумала она, иначе посетитель, кем бы он ни был, уже обнаружил бы свое присутствие.” Поразмыслив секунду, девушка направилась обратно в зал. Шорох, чуть более явный, чем прежде, повторился. Дженнифер показалось, что он исходил именно из того конца зала, где стоял неприглянувшийся ей саркофаг. Переборов страх, девушка направилась к нему – хотя в зале и было темно, но скрывавшегося за витриной человека – если бы там кто-то находился - можно было бы заметить. Может, какая-то птица случайно залетела в окно днем? Но ведь окна были закрыты. Дженнифер подошла к витрине, чтобы рассмотреть, не откололась ли случайно табличка с названием экспоната на стекле, или не отвалился и не соскользнул ли со стены плакат, висящий над ним и рассказывающий о его происхождении. Поначалу она ничего не заметила. Она наклонилась ближе, и в тот же момент раздался жуткий звон бьющегося стекла, и сотни осколков острым дождем полетели в лицо девушке. Сигнализация наконец-то сработала. На Трафальгар-сквер молодой человек, уже давно нервно переминаясь с ноги на ногу, поглядывал то вокруг, то на часы. Женщина, которую он ждал, должна была появиться в половине девятого. От музея, где она работала, до площади было около пятнадцати минут, плюс несколько минут на всякие женские штучки. Часы показывали без пяти десять. Молодой человек уже давно бы ушел, прокляв в сердцах собственную глупость и коварство всего женского рода, и не стал бы ждать свою чересчур медлительную подругу, если бы не два обстоятельства: во первых, они встречались уже три недели, и до сих пор пассия отличалась относительной – насколько это возможно для привлекательной женщины – пунктуальностью, во-вторых, у пассии был мобильный телефон, на который мужчина и названивал уже более получаса. Телефон не был отключен, но на звонки никто не отвечал.
|
