IV Глен Эпплтон перевернул еще несколько страниц дневника. Чтение уже начинало забавлять его: в этом откровенном бреде выжившего из ума человека вдруг прорезалась четко выстроенная сюжетная линия описываемых событий – именно событий, а не переживаний, что было бы более характерным для такого рода манускрипта. Речь автора текста больше не казалась ему бессвязной: строчка за строчкой у него складывалось впечатление, будто он читает какой-то мистический роман, и с каждой новой страницей – Глен стеснялся признаться в этом самому себе –сюжет романа увлекал молодого человека все больше. На последующих страницах дневника Роберт Эшли описывал то, что якобы поведал ему полусумасшедший старик, о котором было сказано в начале. Разговор, состоявшийся незадолго до смерти между ним и Хатчинсоном – так звали старика, был воспроизведен Эшли от первого лица, и именно он и заинтересовал Глена. “Это лето было последним, которое мы с женой провели вдвоем, вдали ото всех знакомых. Мы давно планировали поехать куда-нибудь – после медового месяца, от которого нас отделяли уже почти пять лет брака, нам так ни разу и не удалось выбраться куда-либо за пределы Англии. Детей у нас тогда еще не было – два года назад Анна была беременна, но по роковой случайности ребенку не суждено было появиться на свет. Находясь уже на пятом месяце, Анна попала в автомобильную аварию, в которой Господь позволил ей выжить, но плод сохранить не удалось. С тех пор ее характер сильно изменился – она стала скрытной и замкнутой, никого не хотела видеть, обвиняла в гибели ребенка себя, и ни за что не хотела и думать о зачатии второго. Однако постепенно боль ее стала ослабевать. Незадолго до этого проклятого лета Анна получила несколько писем из-за границы, о содержании которых она долго не хотела мне говорить, и лишь после очередного – четвертого или пятого - письма она призналась мне, что автором их были некие ее дальние родственники, проживающие в Египте. Она и раньше как-то упоминала, что в ее жилах, помимо бриттской, течет и египетская кровь, но я не придавал этому особого значения. Как выяснилось, родственники приглашали ее - и, разумеется, меня – провести пару недель в небольшом городке А. близ Хургады, в их собственном доме. Моя жена заявила, что не так хорошо знает этих родственников – оказалось, письма были написаны ее двоюродным дядей, который жил в А. с женой и сыном, - так как последний раз она видела их уже более десяти лет назад, но тем не менее считает глупым отказываться от приглашения. Поразмыслив немного, я пришел к такому же выводу – что с того, что я совсем не был знаком с этой семьей? Зато у нас с Анной появилась возможность недорого отдохнуть, выбраться хоть куда-нибудь за пределы Д., наладить наши отношения, избавить ее от тяжелых мыслей, расслабиться, в конце концов. Если бы я знал, если бы знал, к чему это приведет! Это оказалось наше с Анной последнее безоблачное лето, ибо вскоре в дом пришла беда, и ее черную зловещую суть я смог лишь отчасти постичь уже спустя несколько лет… Когда старик говорил о своей жене, по лицу его, на котором, казалось, уже не способен был отразиться отблеск ни одной человеческой эмоции, скользило что-то вроде полуулыбки, наполненной, однако, такой грустью, что моя прежняя неприязнь вдруг сменилась неподдельной жалостью к этому дряхлому одинокому человеку, так беспощадно искалеченному судьбой. Но, начиная с этого места, его рассказ вдруг стал сбивчивым, а речь нервной, в глазах его мелькнуло что-то новое – что – я не успел уловить, и мне перестало казаться, что старик улыбается. Моя жена исчезла, - продолжал он. - Вот так, среди бела дня – ушла из дома и не вернулась. Накануне ей принесли письмо, о содержании которого она ничего мне не сказала, а я, не придав этому большого значения, не стал им интересоваться. Единственное, что я успел заметить, да и то вспомнил об этом лишь на следующий день, - это то, что на конверте отсутствовали марки, а следовательно, его не отправляли по почте. Чуть позже я узнал от хозяина дома, что это письмо было по меньшей мере вторым, полученным моей женой за время нашего пребывания в А. Больше Анну никто не видел, хотя вечером того же дня на ноги была поднята вся окрестная общественность и полиция. Я не хочу говорить о том, что я пережил в эти дни, мне страшно даже вспоминать об этом. Через три недели бесплодных поисков я вынужден был покинуть А., так как уже истекал срок моей визы. Месяцы, которые я провел в Англии после своего возвращения, были самыми страшными в моей жизни. Изредка я получал письма из А., и, привыкнув к пропитывающей их безнадежности, постепенно перестал ждать того, что содержание этих писем когда-нибудь окажется иным. Я уже смирился с тем, что никогда больше ее не увижу, когда однажды утром, спустя почти три месяца после моего возвращения, она постучалась в наш дом. Бледная, исхудалая, она бросилась с порога в мои объятия, и я, не сдержав слез, даже не спросил ее в тот момент о том, какой злая сила заставила ее вот так исчезнуть, с головой окунув меня на долгие недели в трясину боли и отчаяния. Лишь позже из обрывков ее бессвязных рассказов я, уяснил частично, что ее исчезновение было делом рук какой-то местной группировки, что она сама была плохо осведомлена о цели ее пребывания в том ужасном плену, и лишь недавно ей чудом удалось бежать. Все подробные расспросы я решил оставить на потом, тем более что выглядела Анна неважно, в тот день за обедом и за ужином ей дважды становилось плохо, и она вынуждена была уходить из-за стола, так и не поев. Ночь, которую мы провели вместе в день ее возвращения, я не забуду никогда. Последние несколько лет после гибели ее неродившегося ребенка Анна не была склонна к проявлениям какой-либо активности в постели, однако в эту ночь ее страсть и нежность не знали границ. Как же счастлив я был тогда! Через пару недель Анна заявила, что беременна. Моей радости не было предела, однако жена моя вдруг снова начала отдаляться от меня, стала замкнутой и угрюмой, часами не выходила из своей комнаты и никого не хотела видеть. Помимо нервной депрессии ее мучил страшнейший токсикоз, она почти ничего не могла есть, похудела и осунулась. Так прошло полтора месяца после ее возвращения. На все мои вопросы она бросала в ответ лишь холодное «все хорошо», и я, не вытерпев такого отношения, решил без ведома жены посетить ее лечащего врача. Его слова поразили меня до глубины души. «Ваша жена уже на третьем месяце, так что тошнота вот-вот должна пройти, а развитие плода протекает отлично, можете не волноваться…» Дальше я не дослушал: «На третьем месяце? Доктор, что вы говорите, я, мы, она…» От внезапно поразившей меня мысли мне стало не по себе. Врач недоуменно смотрел на меня. «Доктор, вы уверены? Моя жена никак не может находиться на третьем месяце беременности, вы, видимо, ошибаетесь, доктор, моя жена… Анна Хатчинсон…» - «Да-да, миссис Хатчинсон, 19.. года рождения, 16 неделя беременности…» Я не стал слушать дальше, поблагодарил опешившего доктора и выскочил на улицу. Горечь душила меня. Как она могла, как она могла?!! Вот, значит, какова цена ее рассказам о похищениях! А эта ночь – первая ночь после ее возвращения домой – неужели все это было лишь прикрытием, попыткой обмануть меня, заставить подумать, что отцом ее ребенка был я?! Я не знал, что теперь делать: меня раздирали на части злость и обида, разочарование обманутого супруга и любовь, которая все еще была сильна в моем сердце. Когда я открывал дверь своего дома, я не представлял, как я смогу окунуться в это липкое болото подлой лжи, зная обо всем. Она сразу поняла, в чем дело, лишь взглянув в мои глаза, а я понял, что никогда не смогу оставить ее, но никогда не смогу и простить по одной и той же причине – я слишком сильно любил ее… С тех пор мы лишь несколько раз пересекались в коридорах или встречались вместе за столом, хотя и жили под одной крышей. Анна отдалилась от меня еще больше, а я не стремился сократить этот разрыв – слишком глубокой была моя душевная рана. Так в бесплодных попытках, нет, не склеить, но просто удержать в руках распадающиеся осколки хрустальной чаши нашей былой любви прошло еще три месяца. Роды случились, когда Анна находилась на шестом месяце беременности. Я случайно узнал из ее разговоров по телефону, что доктор, наблюдавший за моей женой – тот самый, который открыл мне глаза на столь отвратительную правду, – незадолго до этого угодил в больницу с инсультом, и принимал роды другой, неизвестный мне врач. Несмотря на столь ранний срок, хотя я страшно переживал как за мою все еще любимую жену, так и за ребенка, которого она носила под сердцем, хоть он и был плодом не нашей любви, все прошло как нельзя благополучно. Ребенок родился крепким и на удивление здоровым. Розовощекий смуглый мальчишка, он почти не плакал, но и не улыбался, с глазами, черными как смоль, и черными же необычно длинными для новорожденного волосами. Взгляд его миндалевидных темных глаз еще раз лезвием полоснул по моему сердцу, напомнив о том, что произошло. Бог мой, мы ведь провели в Египте всего пару недель вместе… Но раз уж я решил сохранить наш брак, я был готов принять этого ребенка – плод недостойного и коварного обмана. Не спросив меня, Анна назвала мальчика Эдгаром. Несмотря на столь ранние роды, ребенок не только оказался на удивление здоровым, его быстрый рост и необычайное развитие поражали меня не меньше. Когда ему едва исполнился год, он выглядел, как трехлетний мальчишка, в шесть ему можно было дать все десять, ну а к двенадцати годам ему, казалось, было не меньше восемнадцати. Анна занималась с ребенком круглые сутки, ни на шаг не отходя от него, и, что самое главное, не подпускала меня близко к ребенку, которого я был готов признать своим сыном. Отношения с соседями у нас не сложились, детей возраста Эдагра поблизости не было, да, в общем-то, ни у кого из наших соседей не было никаких детей, так что все свое время Эдгар проводил вместе со своей матерью, в той половине нашего дома, которую выбрала Анна, отгородившись от меня как дверью своей комнаты, так и стеной безучастного молчания. Я мог лишь заметить, что мальчик и умственно также был развит не по годам: в два года он уже умел читать и считать в совершенстве, а разумностью своей речи он поражал не только меня, но и тех редких гостей, которые все же заглядывали иногда в наш с Анной дом. И тогда мы оба делали вид, что все хорошо… Эдгар никогда не плакал, но я также никогда не видел, чтобы он смеялся. К слову сказать, я не припомню, чтобы он когда-нибудь чем-нибудь болел. Он выбирался из комнаты своей матери крайне редко и ненадолго, ходил по дому бесшумно и быстро, словно у подобных вылазок была какая-то одному ему ведомая цель. Пару раз по вечерам, постучавшись в дверь комнаты моей жены и не получив ответа, я обнаруживал, что комната пуста, а затем видел ее с сыном, возвращающуюся домой перед рассветом со стороны леса неподалеку от нашего дома, однако все мои расспросы ни к чему не привели. Несколько раз мне удавалось встретиться взглядом с черными, как уголь, глазами этого чертового ребенка, и каждый раз мне приходилось отворачиваться: не признаваясь в этом самому себе, я не в силах был выдержать тяжесть этого взгляда, и сам не знал, почему. Но кроме поразительного физического и умственного развития, кроме его постоянного молчания и отсутствия малейших эмоциональных проблесков на его лице, в характере мальчика присутствовала и еще одна черта, пожалуй, самая для меня невыносимая. С раннего возраста Эдгар отличался не свойственной детям жестокостью. Несколько раз он умудрился подраться со своими сверстниками в городе, куда Анна изредка возила его гулять, причем сильно избил их; когда ему было шесть, он чем-то отравил дворовую собаку. Любимым его развлечением было издевательство над животными, пойманными на улице, будь то кошки, щенки или птицы. Но однажды – кажется, тогда ему было около пяти лет, я застал его за столь мерзким занятием, что меня едва ли не вывернуло наизнанку прямо на месте: выйдя во двор, я увидел Эдгара, сидящего на траве возле нашего дома; его рот и руки были перепачканы чем-то темным. Подойдя поближе, я сумел разглядеть, что в руках у него был изуродованный трупик птицы с оторванной головой; ее внутренности мальчик пытался запихнуть себе в рот, и без того перемазанный кровью. Издав крик ужаса, я схватил его в охапку и побежал в дом, даже не зная, как сказать Анне о том, что произошло. Всю дорогу ребенок молча вырывался из моих рук, несколько раз больно ударив меня ногами по животу, и под конец в отчаянии вцепился ногтями в мою щеку. Я вскрикнул от боли и почувствовал, как струйка теплой крови побежала по моему лицу, и тогда я в первый раз услышал, как Эдгар смеется. К моему удивлению, Анна не выказала ни малейшего возмущения по поводу происходящего, молча взяла ребенка из моих рук и увела его за собой, что-то шепча ему на ухо. Дверь в комнату жены уже захлопнулась, когда мне показалось, что я снова различил за ней счастливый и звонкий детский смех. Так прошло еще несколько лет, Эдгару уже исполнилось двенадцать. И вот, в один из теплых осенних дней, когда вся природа в Англии словно находится в золотой полудреме, готовясь к перерождению, я получил письмо, первое из нескольких писем, изменивших впоследствии всю мою жизнь». Глен Эпплтон зевнул, отложил дневник и протер руками глаза. Интересно, сколько сейчас может быть времени, - подумал он и взглянул на часы, стоявшие над каминной полкой. Увиденное поразило его. «Черт, уже первый час ночи, а завтра опять вставать ни свет ни заря, - выругался он. - Чертова тетрадка!» Посидев еще пару минут с закрытыми глазами в кресле, Эпплтон протянул руку к столу и снова схватился за потрепанную синюю обложку. Всего лишь до часа, а потом сразу спать, - пообещал он вслух и сам себя же устыдился. «В этом письме не было ничего, кроме сложенного в несколько раз газетного листа, - продолжал свой рассказ от имени старика Роберт Эшли. Я долго не мог понять, что это могло означать, и решил, что все это было лишь чьей-то неудачной шуткой, когда взгляд мой наткнулся на небольшую статью внизу листа. В статье говорилось об аресте в Египте в районе города А. трех человек, состоявших якобы в некой религиозной организации, в секте, члены которой обвинялись в похищениях и убийствах нескольких человек – двух женщин и одного ребенка. Вряд ли я бы придал и этой статье какое-либо значение, если бы в ней не упоминался тот самый злосчастный А., пребывание в котором безжалостно разделило нашу с Анной жизнь на «до» и «после». Я заинтересовался и стал читать дальше. В статье шла речь и о том, что секта эта могла быть причастна к похищению некоей англичанки, миссис Х., которой несколько месяцев назад чудом удалось вырваться из лап преступников. Я посмотрел на дату на верху листа – тот с самого начала показался мне старым и потрепанным. Дата сообщала, что газета увидела свет уже почти тринадцать лет назад. Но кому понадобилось напоминать мне об этом сейчас? Неужели кто-то хочет разбередить старую рану? Ради чего? Я еще раз взглянул на конверт. Обратного адреса на нем не было. Ничего не сказав Анне, я бросил письмо на письменный стол в своем кабинете, и, крайне озадаченный, вышел куда-то по своим делам. Кажется… Да-да, тогда мне зачем-то нужно было съездить в город. Вернувшись домой и подойдя к двери своего кабинета, я услышал за ней какой-то шорох. Осторожно приоткрыв ее, я увидел свою жену, склонившуюся над письменным столом; она явно что-то читала. Я, не постучавшись,– в конце концов, это был мой кабинет, - вошел в комнату. Анна резко выпрямилась и повернулась ко мне; очевидно, она решила первой перейти в наступление. «Где ты это взял?» – раздраженно спросила она, и ее губы дрожали. «Нашел сегодня почтовом ящике. Ты не знаешь, от кого бы оно могло быть?» «Не знаю и не хочу знать, - воскликнула Анна. Я не хочу вспоминать, все прошло, прошло, но кому-то понадобилось напомнить нам об этом. Если получишь еще что-нибудь в этом роде, обязательно скажи мне, а газету надо выкинуть». Анна схватила листок, скомкала его и, зажав его в кулаке, хотела было повернуться и уйти, однако я остановил ее. «Дай мне листок», - потребовал я. Та нехотя протянула его. «Выбрось. Выбрось и забудь», - сказала она, резко повернулась и вышла из комнаты. Я аккуратно развернул газету и положил ее в папку между других бумаг, лежащих у меня на столе. Реакция жены тогда не показалась мне сколь-нибудь странной: в ее голосе и манерах давно уже не сквозило ничего, кроме раздражения, и я привык к этому, иногда сам не понимая, почему же я все еще с ней. Через неделю я получил второе письмо. Вернее, это было не письмо, а небольшая бандероль, содержащая тоненькую книжечку в мягком переплете. Я поразился названию брошюры: сейчас я уже не могу точно вспомнить его, но речь в нем шла о различных дьяволопоклоннических сектах. Кому нужны эти глупые шутки, - недоумевал я, сидя в кресле с брошюрой в руках. Я машинально пролистал ее, и внимание мое привлекла глава, отмеченная на полях жирной красной карандашной линией. В этой главе говорилось о некой дьяволопоклоннической организации, вот уже много десятилетий (десятилетий ли?) ведущей активную деятельность в северной части Египта. – Голос старика вдруг странным образом понизился, он перешел на полушепот. – Там также говорилось о похищениях и даже убийствах нескольких женщин, в том числе упоминалась и некая миссис из Англии, фамилия которой не сообщалась. Все это уже перестало казаться невинной шалостью. Кто-то методично напоминал мне о событиях тринадцатилетней давности, надо сказать, не самых приятных событиях в моей жизни, и я вдруг осознал, что должен пресечь эти глупые попытки прежде чем они окончательно разрушат мою жизнь. Я еще раз пробежал глазами оставшиеся страницы отчеркнутой главы. Далее говорилось о том, что цель данной секты (я не хочу произносить вслух ее название) заключалась в том, что последователи ее на протяжении веков пытались исполнить древнее пророчество, предвещающее воскрешение некоего жреца, жившего в Древнем Египте почти четыре тысячелетия назад и, видимо, бывшего по их представлениям, воплощением дьявола – их владыки – на Земле. Мумия его, по слухам, тщательно хранилась и оберегалась в неизвестном и недосягаемом месте последователями культа, хотя в книге сей факт рассматривался как не более чем искусная ложь, призванная подчинить себе членов секты. С помощью каких-то тайных демонических обрядов, нынешние «жрецы» обязаны были воскресить своего господина в новом человеческом воплощении на этой Земле, ибо, по их убеждениями, «близился час». Для чего – одному Богу известно. Причем здесь были похищения молодых женщин, я смутно мог себе представить. Быть может, они должны были стать воплощениями своеобразной Девы Марии, только в темном обличье, а непокорившиеся «избранные» были убиты? Бог мой, что за бред, что за богохульства я несу? – я захлопнул книжку, швырнул ее на стол и вышел из кабинета. Вернувшись, я снова застал жену склонившейся над моим столом. Я уже знал, что она читает. Услышав мои шаги, она повернула ко мне свое лицо, искаженное гневом. В который раз за последние пару дней мне показалось, что оно было намного более бледным, чем обычно. «Где ты это взял, что все это значит, опять дурацкие шутки твоих друзей?» – голос ее сорвался на визг, она бросилась в мою сторону с книжкой в руках. – Неужели ты не перестанешь читать весь этот кошмар? Почему ты не выбросил ту газету?» Анна стояла совсем близко от меня, и я впервые заметил тяжелые черные тени, пролегшие вокруг ее глаз. Тени эти появились недавно, и лицо ее приобрело в последние дни бледно-восковой нездоровый оттенок. Я не успел спросить, как она себя чувствует. Анна сделала один нетвердый шаг по направлению ко мне, вдруг подняла руку к горлу, словно ей не хватала воздуха, неловко покачнулась и рухнула на пол. Я успел подхватить ее, ибо понимал, что происходит что-то неладное, перенес ее на диван, стоявший в противоположном от стола углу кабинета, откинул светлые волосы с ее лица и в тот момент впервые заметил пятно на ее шее, синяк размером с пятидесятипенсовую монетку, напоминающий своими очертаниями след от укуса. Я присмотрелся и обнаружил по краям этого следа две маленькие темные точки – капельки запекшейся крови. Размышлять было некогда. Я быстро подошел к окну и распахнул его настежь. Поток свежего воздуха ворвался в комнату, и прежде, чем я успел дойти до коридора, чтобы спуститься вниз к телефону, моя жена открыла глаза. Ни мои увещевания подождать, не вставать с дивана еще хотя бы пару минут, ни вопросы о ее самочувствии не заставили ее заговорить со мной. Резко поднявшись, на все еще нетвердых ногах, Анна вышла из комнаты, резко захлопнув дверь. Все последующие дни она продолжала хранить молчание, ставшее еще более тягостным, чем раньше, на мои предложения показаться врачу она отвечала лишь небрежным кивком головы, не выражающим ничего определенного, а я, не в силах ничем ей помочь, в очередной раз отправился к ее бывшему лечащему доктору, ибо Анна не показывалась ему на глаза уже несколько лет. Я убедил его выехать к нам за город, чтобы осмотреть мою жену. В тот день, когда я был в клинике, я обнаружил по возвращении ящик моего письменного стола, куда я убрал и брошюру, и газету, предусмотрительно закрыв его на ключ, сломанным. Разумеется, оба обозначенных предмета исчезли. Началась открытая война. Еще больше Анну взбесило то, что я пригласил доктора без ее ведома, она наотрез отказалась показываться ему, и тот вынужден был уехать ни с чем, заявив лишь на прощание, что у жены моей налицо нервное истощение, которое уже начало переходить в истощение физическое. Тогда я не сказал ему о том, что заметил в последнее время: лицо моей жены окончательно приобрело пепельно-серый оттенок, а синяк в виде укуса на ее шее, тщательно скрываемый распущенными волосами, которые она всегда раньше собирала в высокий хвост на затылке, теперь еще явственнее чернел и переливался сливовыми оттенками на ее полупрозрачной истончившейся коже.
|
